Один из самых загадочных и непредсказуемых русских стихотворцев, Константин Константинович Случевский был, помимо прочего, поэтом напряженной мысли, что роднит его с Петром Вяземским и Федором Тютчевым. Наиболее полное поэтическое собрание Случевского вышло только через сто лет после его ухода: в 2004-м году.
Поэзию Случевского принято считать «мостиком» между веком Золотым (поэт родился в год смерти Пушкина) и – Серебряным. Его даже называли предтечей и певцом русского символизма. Необычность его поэзии – в кажущемся пренебрежении всеми поэтическими законами – и пушкинскими и «послепушкинскими» одновременно, – когда рядом с отточенными строками и выверенными образами соседствуют косноязычные, чуть ли не графоманские обороты… Он благоговейно любил Россию, и как верно писали о нём спустя годы, «тревожился за ее будущее пророческой тревогой».
Нередко его муза казалось угрюмой, невыносимо страдальческой, и в то же время, особенно в конце жизни, Случевский создал стихи, полные необыкновенной духовной бодрости и надежды. И в этом превзошел многих.
В последние годы он жил со второй женой, Аглаей Рерих, и дочкой Шурочкой в усадьбе, которую назвал "Уголком" и где написал целый поэтический цикл, по настроению своему, пожалуй, родственный древней философии — не то киников, не то стоиков.
Посвящаются А. А. Коринфскому и Н. А. Котляревскому
«Здесь счастлив я, здесь я свободен…»
Здесь счастлив я, здесь я свободен,—
Свободен тем, что жизнь прошла,
Что ни к чему теперь не годен,
Что полуслеп, что эта мгла
Своим могуществом жестоким
Меня не в силах сокрушить,
Что светом внутренним, глубоким
Могу я сам себе светить
И что из общего крушенья
Всех прежних сил, на склоне лет,
Святое чувство примиренья
Пошло во мне в роскошный цвет…
Не так ли в рухляди, над хламом,
Из перегноя и трухи,
Растут и дышат фимиамом
Цветов красивые верхи?
Пускай основы правды зыбки,
Пусть все безумно в злобе дня,—
Доброжелательной улыбки
Им не лишить теперь меня!
Я дом воздвиг в стране бездомной,
Решил задачу всех задач,—
Пускай ко мне, в мой угол скромный,
Идут и жертва и палач…
Я вижу, знаю, постигаю,
Что все должны быть прощены;
Я добр — умом, я утешаю
Тем, что в бессилье все равны.
Да, в лоно мощного покоя
Вошел мой тихий «Уголок» —
Возросший в грудах перегноя,
Очаровательный цветок…
«Я видел Рим, Париж и Лондон…»
Я видел Рим, Париж и Лондон,
Везувий мне в глаза дымил,
Я вдоль по тундре Безземельной,
Везом оленями, скользил.
Я слышал много водопадов
Различных сил и вышины,
Рев медных труб в калмыцкой степи,
В Байдарах — тихий звук зурны.
Я посетил в лесах Урала
Потемки страшных рудников,
Бродил вдоль щелей и провалов
По льдам швейцарских ледников.
Я резал трупы с анатомом,
В науках много знал светил,
Я испытал в морях крушенье,
Я дни в вертепах проводил…
Я говорил порой с царями,
Глубоко падал и вставал,
Я богу пламенно молился,
Я бога страстно отрицал;
Я знал нужду, я знал довольство,—
Любил, страдал, взрастил семью
И — не скажу, чтобы без страха,—
Порой встречал и смерть свою.
Я видел варварские казни,
Я видел ужасы труда;
Я никого не ненавидел,
Но презирал — почти всегда.
И вот теперь, на склоне жизни,
Могу порой совет подать:
Как меньше пользоваться счастьем,
Чтоб легче и быстрей страдать.
Здесь из бревенчатого сруба,
В песках и соснах «Уголка»,
Где мирно так шумит Нарова,
Задача честным быть легка.
Ничто, ничто мне не указка,—
Я не ношу вериг земли…
С моих высоких кругозоров
Все принижается вдали…
«В темноте осенней ночи…»
В темноте осенней ночи —
Ни луны, ни звезд кругом,
Но ослабнувшие очи
Видят явственней, чем днем.
Фейерверк перед глазами!
Память вздумала играть:
Как бенгальскими огнями
Начинает в ночь стрелять:
Синий, красный, снова синий…
Скорострельная пальба!
Сколько пламенных в ней линий,—
Только жить им не судьба…
Там, внизу, течет Нарова —
Все погасит, все зальет,
Даже облика Петрова
Не щадит, не бережет.
Загашает… Но упорна
Память царственной руки:
Царь ударил в щеку Горна,
И звучит удар с реки.
«Всюду ходят привиденья…»
Всюду ходят привиденья…
Появляются и тут;
Только все они в доспехах,
В шлемах, в панцирях снуют.
Было время — вдоль по взморью
Шедшим с запада сюда
Грозным рыцарям Нарова
Преградила путь тогда.
«Дочка я реки Великой,—
Так подумала река,—
Не спугнуть ли мне пришельцев,
Не помять ли им бока?»
«Стойте, братцы, — говорит им,—
Чуть вперед пойдете вы,
Глянет к вам сквозь льды и вьюги
Страшный лик царя Москвы!
Он, схизматик, за стенами!
Сотни, тысячи звонниц
Вкруг гудят колоколами,
А народ весь прахом — ниц!
У него ль не изуверства,
Всякой нечисти простор;
И повсюдный вечный голод,
И всегдашний страшный мор.
Не ходите!» Но пришельцам
Мудрый был не впрок совет…
Шли до Яма и Копорья,
Видят — точно, ходу нет!
Все какие-то виденья!
Из трясин лесовики
Наседают, будто черти,
Лезут на смерть, чудаки!
Как под Дурбэном эстонцы
Не сдаются в плен живьем
И, совсем не по уставам,
Варом льют и кипятком.
«Лучше сесть нам под Наровой,
На границе вьюг и nypr!»
Сели и прозвали замки —
Магербург и Гунгербург.
С тем прозвали, чтобы внуки
Вновь не вздумали идти
К худобе и к голоданью
Вдоль по этому пути.
Старых рыцарей виденья
Ходят здесь и до сих пор,
Но для легкости хожденья —
Ходят все они без шпор…
«Вдоль Наровы ходят волны…»
Вдоль Наровы ходят волны;
Против солнца — огоньки!
Волны будто что-то пишут,
Набегая на пески.
Тянем тоню; грузен невод;
Он по дну у нас идет
И захватит все, что встретит,
И с собою принесет.
Тянем, тянем… Что-то будет?
Окунь, щука, сиг, лосось?
Иль щепа одна да травы,—
Незадача, значит, брось!
Ближе, ближе… Замечаем:
Что-то грузное в мотне;
Как барахтается, бьется,
Как мутит песок на дне.
Вот всплеснула, разметала
Воды; всех нас облила!
Моря синего царица
В нашем неводе была:
Засверкала чешуею
И короной золотой
И на нас на всех взглянула
Жемчугом и бирюзой!
Все видали, все слыхали!
Все до самых пят мокры…
Если б взяли мы царицу,
То-то б шли у нас пиры!
Значит, сами виноваты,
Недогадливый народ!
Поворачивайте ворот,—
Тоня новая идет…
И — как тоня вслед за тоней —
За мечтой идет мечта;
Хороша порой добыча
И богата — да не та!..
«Мой сад оградой обнесен…»
Мой сад оградой обнесен;
В моем дому живут, не споря;
Сад весь к лазури обращен —
К лицу двух рек и лику моря.
Тут люди кротки и добры,
Живут без скучных пререканий;
Их мысли просты, нехитры,
В них нет нескромных пожеланий.
Весь мир, весь бесконечный мир —
Вне сада, вне его забора;
Там ценность золота — кумир,
Там столько крови и задора!
Здесь очень редко, иногда
Есть у жизни грустные странички:
Погибнет рыбка средь пруда,
В траве найдется тельце птички…
И ты в мой сад не приходи
С твоим озлобленным мышленьем,
Его покоя не буди
Обидным, гордым самомненьем.
У нас нет места для вражды!
Любовь, что этот сад взращала,
Чиста! Ей примеси чужды,
Она теплом не обнищала.
Она, незримая, лежит
В корнях деревьев, тьмой объята,
И ею вся листва шумит
В часы восхода и заката…
Нет! Приходи в мой сад скорей
С твоей отравленной душою;
Близ скромных, искренних людей
Ты приобщишься к их покою.
Отсюда мир, весь мир, изъят
И, полный злобы и задора,
Не смея ринуться в мой сад,
Глядит в него из-за забора…
О Константине Константиновиче Случевском (мл.) из книги Вячеслава Прыткова
" Люди, море, корабли"
При въезде в Гунгербург, на высоком берегу Наровы, среди стройных высоких сосен, на Губернаторской (исправлено мною) улице стояло двухэтажное деревянное здание с мансардой и верандой, окружённое поистине райским садом. В посёлке все называли его «Уголком Случевского». Название придумал сам владелец этой дачи – известный поэт, живописец, историк, философ Константин Константинович Случевский, нашедший уединение и покой вдали от шумной городской суеты.
На даче хорошо работалось, сюда чаще обычного приходило творческое вдохновение, да и в посетителях не было недостатка, приезжали друзья и знакомые, а рядом находились дети – сын Владимир, дочери Елизавета и Александра, изредка наведывался старший сын – морской офицер Константин, просто «Кока».
На веранде дачи «Уголок» стоял статный молодой человек в морской форме с погонами лейтенанта. Получив известие о плохом состоянии отца, Константин незамедлительно приехал навестить его. Он почти не замечал раскинувшейся далеко впереди панорамы реки Наровы и залива, весь погружённый в свои невесёлые думы. Отец слабел с каждым днём, его одолевала слепота, да и врачи никак не могли поставить определённый диагноз. Оставалось уповать на скорую весну, которая, возможно, вдохнёт в него новые силы. На память пришли чьи – то слова: «Только море излечит от скорби и бед!» Однако, и на море не всё выходило так гладко. Далеко, на Дальнем Востоке назревала война с японцами, а его стремление попасть на 1 – ю Тихоокеанскую эскадру не увенчалось успехом, ведь там был его родной корабль – крейсер «Рюрик». На нём в должности вахтенного начальника он совершил дальний поход, был произведён в лейтенанты, всё – таки четыре года не прошли бесследно.
Тяжёлые вздохи из комнаты отца вернули Константина к действительности, но внезапно вновь нахлынули воспоминания. Как радовался отец, когда в далёком 1892 году Константин закончил Морской корпус, получив звание «мичмана», и был зачислен во флотский экипаж. По этому поводу и в его честь он устроил праздничный обед в знаменитом ресторане Петербурга француза Донона. Как весело и оживлённо было тогда на торжестве. Родственники и друзья собрались в отдельном кабинете, пили шампанское в романтической и живописной обстановке. А чего стоили знаменитые «пятницы» его отца, завсегдатаями которых неизменно являлись – Д. Мережковский, З. Гиппиус, С. Андреевский, К. Бальмонт, Ф. Соллогуб и другие известные люди. Присутствовал на них и он, делавший свои первые шаги в поэзии. Участники этих вечеров читали свои произведения, обсуждали их, а затем переходили к ужину, и тогда отец задавал всем какую – нибудь тему, требуя написать экспромтом соответствующие ей стихи. Особенно запомнился день рождения отца – 26 июля 1899 года, праздновавшийся уже здесь в «Уголке». Из Петербурга приехали многочисленные друзья, а Константина ждала Любовь Фёдоровна – дочь Фёдора Достоевского, гостившая в Мерекюле, соседнем с Гунгербургом посёлке. С ней был трогательный недолгий роман.
Обречённый на десятимесячные страдания, отец Константина скончался 25 сентября (8 октября) 1904 года в своём любимом «Уголке». Несколько раньше, в августе, вблизи острова Цусима погиб крейсер «Рюрик». Лейтенант Константин Случевский, назначенный вахтенным начальником на новый броненосец «Император Александр III», в составе 2-й Тихоокеанской эскадры адмирала З. Рожественского уходил на войну с японцами...
Корабли 2 – й Тихоокеанской эскадры, совершив беспримерный переход через три океана, пришли на помощь оставшимся и запертым в Порт – Артуре русским судам. Броненосец «Император Александр III» уже 13 мая 1905 года подошёл к Корейскому заливу и буквально на следующий день вступил в бой с японскими крейсерами отряда Камимуры. Заступив на место вышедшего из строя флагмана, броненосец возглавил строй русских кораблей. Ведя непрерывный огонь и получив серьёзные повреждения, продолжал сражаться. Неравный бой с японскими крейсерами «Ниссин» и «Касуга», длившийся всего полчаса, обрёк броненосец на верную гибель, избитый снарядами, он опрокинулся вверх днищем и затонул. Так, 14 мая 1905 года погиб весь его экипаж – капитан 1 ранга Бухвостов Н. М. – потомок первого русского солдата С. Бухвостова, 29 офицеров, 11 кондукторов и 827 нижних чинов.
Ненамного пережил своего отца его старший сын – лейтенант Константин Константинович, ему было всего лишь 33 года. |
