Каталог статей

Одинокая, мрачная — построена еще при царе Горохе, — стояла эта казарма у жед. дор. моста, как бы прижавшись к обрывистому берегу реки Наровы. Большая бревенчатая угрюмо смотрела она своими ветхими мутными глазами на бурливые волны, которые весной подходили так близко, что били с жуткой силой под самые окна. Во время половодья обитателям этого гнилого дупла приходилось переправляться на берег по узким, наскоро сделанным мосткам. Много видала эта казарма горя и нужды рабочих Кренгольмской Мануфактуры. Вместо коридора во всю длину казармы проходила открытая «веранд», по которой вьюга и ветер свободно гуляли, заглядывая в щели, дырявые окна и двери. Откройте одну из дверей — как верхний, так и нижний этаж устроен по одному шаблону — вы попадете в кухню, посреди которой важно расположилась плита. Из кухни на веранду выходит только одно окно, а три остальных стены представляют из себя перегородки, которые заканчиваются почти на метр от потолка деревянной решеткой. При желании можно встать на стул и видеть, что творится в шести маленьких каморках. В узкой, продолговатой каморке с одним окном жили по 2—3 человека, а иногда и больше. Однажды слышу, в кухне крик: «Старушка бросилась в реку!» Обитатели нашей кухни, наскоро одевшись, выбежали вон. Когда я вышла, то увидела группу людей; почти у самой казармы на снегу лежала старушка. На голове большой платок, на ногах валенки, в варежках и одной рукой держит палку. Я присмотрелась: из носу пузырилась вода, потрогала руку — она была теплая. Стали волноваться: «Ведь она жива еще и верно дышет, коль вода пузырится из носу», но никто не откликнулся; видимо, решили, что будет ей лучше, если умрет. С моста видали,' как она с палкой в руке спустилась на лед, шагнула - вперед, упала в воду и захлебнулась: в этом месте зимой мелко и вода тихая.

Все это относится к 1924—25 г., когда мне, безработной, пришлось познакомиться с этой казармой. Зимой уходили рабочие на фабрику, когда еще темно было, а возвращались под вечер. Часов в 7 начинали варить ужин, около 9 ч. вечера кушали и в 10—11 часов все уже спали. Ложились рано, чтобы меньше приходилось есть. Мясо и рыбу покупали только в дни получки. Часто ткачихи у плиты горевали, что мастер обсчитывает их. Мой муж был принят на сортировку хлопка, и так как знал иностранные языки, получал 30 кр., плюс каморку, свет, отопление. Выло холодно и просили мы прибавки дров, так как здание было очень ветхое. Вместо прибавки даже те дрова, что полагалось, выдавали неаккуратно и утешали только тем, что посылали из конторы особое лицо, которое проверяло температуру. Одну неделю ходил один, вторую — другой, на улице температура упала до 28 гр., а в каморке — 7 гр. Когда муж нанимался на фабрику, директор сказал: «Могу всегда уволить.» Весной муж пошел к нему просить прибавки. «Не могу прибавить,» говорит директор. А я не могу прожить с семьей на 30 кр. «Прибавить не могу, а если уйдете — крест поставлю,» заявил директор. Так мы ушли. Через десять лет, когда я хотела показать дочери, где мы с ней жили, Шуваловской казармы мы с ней не нашли — водой ее снесло или она развалилась...

Газета "Трудовой Путь", №26. 31 июля 1940.