Каталог статей

От первого года советской оккупации Керес не испытал больших потрясений, хотя его журнал «Eesti Male» был закрыт, а личный счет в банке – призы за блестящие турнирные победы – «национализирован» (между прочим, в документах тогдашней службы безопасности его имя упоминается только в связи с этими деньгами). 9 мая 1941 года Керес направил письмо издателю английского журнала «Chess» Б.Вуду. Он писал: «Наше общее желание – чтобы эта мерзкая война кончилась как можно скорее… Надеюсь, что скоро мы вновь встретимся на шахматном турнире в мирной Европе!» Жестокая насмешка судьбы: письмо попало на страницы «Chess», когда родной город Кереса лежал в руинах, а конец войны был далек как никогда. Но едва грохот боев в Тарту стих, Керес сказал невесте: «Теперь мы можем пожениться. Что бы ни случилось, у немцев шахматы в таком же почете, как и у русских, так что я сумею заработать ими на пропитание».

Сегодня его наивность кажется поразительной. Но молодому человеку, далекому от политики и всецело преданному шахматам, и в голову не могло прийти, что «передвигание деревяшек» (так выражался сам Керес) может подпасть под статью о сотрудничестве с оккупантами. Учтите, что для эстонца русские были такими же оккупантами, как и немцы, а после мрачного года советской жизни немцы могли даже показаться освободителями. Спорили о том, был ли Керес антикоммунистом? Другом фашистов? Ни то, ни другое. Он был истинным рыцарем Каиссы и в то же время патриотом своей страны, которую никому не хотел отдавать.

По воле Судьбы человек, которого называли «великим молчальником», должен был до самой смерти скрывать в себе эти столь естественные чувства. Как пишет Бент Ларсен («New in Chess» № 2, 1993), «о своей жизни он рассказывал очень мало, обычно уклоняясь от этой темы… Все восхищались его спокойствием и сдержанностью, но, на мой взгляд, в этом мало интересного». Легко говорить такое вольному сыну Дании. Гарри Голомбек, старый друг Кереса, вспоминает эпизод, случившийся на олимпиаде в Амстердаме (1954): «Он так блестяще победил Шайтара, что капитан советской команды Котов заявил: "Вот подлинно советская партия!” Я рассказал об этом Кересу, и тот с горячностью, какой я от него никогда не ожидал, воскликнул: ”Нет, это подлинно эстонская партия!” Однако подобная откровенность была редким исключением, каковую Керес позволял себе лишь с самыми близкими людьми под влиянием спонтанного чувства протеста.

Осенью 1941 года немецкий журнал «Schach-Echo» возгласил: «Гроссмейстер Керес вырвался живым и невредимым из русского ада». Нацистская пресса оказала Кересу медвежью услугу. В номере таллинской «Revaler Zeitung» (5.03.1942) появилась статья «Шахматный мастер под слежкой» (с подзаголовком «Пауль Керес о пережитом им в Советском Союзе. – С.В.), вот отрывки из нее:

«Впервые Керес посетил Москву, когда Эстония еще не стала частью Советского Союза. Приглашение в красную столицу пришло уже после его блестящей победы на АВРО-турнире. Трудности начались уже на границе с тщательного досмотра багажа, где могла быть припрятана какая-нибудь антисоветчина. Уже в то время жизнь в Москве была довольно жалкой. На первый взгляд витрины магазинов состязались в разнообразии продуктов, но при ближайшем рассмотрении колбасы и фрукты оказывались сделанными из папье-маше и дерева. В центре всего это помещались помпезные портреты Ленина и Сталина вместе с поучающими и призывными лозунгами и цитатами.

Как все иностранцы в советском раю, Керес не мог шагу ступить без сопровождающего. Приставленный к нему чекист оказался настолько бездарным, что Керес сразу раскусил его. Однажды, когда преследователь стал совать свой нос уж слишком нахально, обычно спокойный шахматный мастер потерял терпение и произнес крепкое эстонское слово, которое «тень» не поняла, ответив на него дружественной улыбкой…

Как-то раз (уже в другой приезд. – С.В.) была организована встреча Кереса с работниками кино. Он должен был рассказать о том, какое широкое поле деятельности открылось перед шахматистами, когда Эстония стала частью Советского Союза. Поскольку Керес не говорил по-русски, проблема его «заявления» была решена простейшим образом: ему дали заранее написанный русский текст, намекнув на ГПУ, которое положительно восприняло бы обращение жителя самой молодой советской республики к гражданам "великой Родины”…»

Главной темой выступления, разумеется, были шахматы.

«Сначала гроссмейстер не смог ответить на вопрос, почему он показал столь скромные для себя результаты в Москве (на матч-турнире за звание абсолютного чемпиона СССР. – С.В.). Он считает, что причиной могла быть общая депрессия, вызванная реалиями советской жизни…

Ботвинник был особой личностью, кумиром всех советских шахматных болельщиков… Этот еврейский шахматист – величайший педант в обыденной жизни, его день расписан с точностью до минут.

О том, чтобы во время турнира ездить на метро, об этом не могло быть и речи. По мнению Ботвинника, там очень плохой воздух, который может нанести вред его умственной деятельности. Однажды Керес спросил его, водит ли он сам свой автомобиль. Ботвинник ответил: "Конечно, но не во время турнира – это утомляет и отвлекает”…

Регламент турнира был странным и необычным. Участникам запрещалось обмениваться хотя бы словом, а также покидать игровой зал во время партии. Такие ограничения создавали гнетущую атмосферу, приспособиться к которой западноевропейские шахматисты едва ли могут»…

Впоследствии Керес пожалел о том, что рассказал репортеру о деревянных колбасах. Конечно, основные факты Керес сообщил сам или (если учесть его нелюбовь к интервью) они были выдавлены из него. Быть может, Кересу доставило удовольствие вспомнить кое-какие частности (те же деревянные колбасы!), но обычно он избегал далеко идущих обобщений, в особенности тех, что не имеют отношения к шахматам. Притягивать же сюда ГПУ – скорее всего, дурацкая идея самой газеты. Нужно отметить, что, хотя у Кереса были причины для сведения счетов с Ботвинником после того абсолютного чемпионата СССР, он никогда не давал журналистам повода для политических инсинуаций.

Стряпня, изготовленная «Revaler Zeitung», не вызвала никакой публичной реакции в Советском Союзе. Разумеется, она пересекла линию фронта (по некоторым сведениям, была зачитана по радио) и попала в соответствующее досье. Во всяком случае, эвакуированным эстонцам сообщили, что Керес совершил нечто нехорошее.

Как известно, Алехин, чья жизнь зашла в тупик, а карьера была близка к завершению, не раз предлагал Кересу сыграть матч за мировое первенство. Керес отвечал отказом, на что Алехин как-то заметил (согласно его биографу Павельчаку): «Они все хотят дождаться, когда мне стукнет 60». Сам Павельчак пишет: «Тут Алехин явно несправедлив к Кересу. Эстонец отказывался от матча не из страха или расчета, а ввиду депрессии, вызванной войной». Это подтверждает и Карел Опоченский, который обсуждал данную проблему с самим Кересом. Между прочим, о страхе писал и Котов. Однажды, во время записи на Таллинской киностудии, я прямо спросил Пауля, как было дело. Он словно зажегся, и остальным пришлось ждать своей очереди более получаса: никто не посмел прервать гроссмейстера в пылу выступления.

Во время войны Керес сознавал тот факт, что из всех претендентов на мировую корону он один оказался «не на той стороне», и старался прожить этот период с наименьшими потерями, избегая компрометирующего матча с Алехиным, который он мог бы выиграть. Не следует придавать слишком большого значения неудачному счету их личных встреч в 1942 году (0:3) – Керес был долго лишен практики, а превратности военного времени могли по-разному повлиять на них обоих. Фаустоподобный гений шахмат Алехин стремился взлететь в последний раз, предвидя неизбежный конец, а Керес, у которого впереди была вся жизнь, не проявлял такой решительности. В 1943-м они играли на равных, и в случае поединка подорванное здоровье чемпиона вполне могло бы сказаться.

Однако, не играя в шахматы, Керес не смог бы заработать на жизнь себе и своей семье; хотя он, видимо, уже понимал, сколь опасным может оказаться участие в турнирах, проводимых в «новой Европе». В один из «моментов истины» он поведал мне: «В Испании я спросил Алехина: "Если я вернусь домой, снимут ли мне русские голову?” Алехин ответил: "Да, снимут”».

И все-таки Керес вернулся домой – в самый последний момент…

Летом 1944-го, когда тысячи эстонцев любой ценой стремились уехать в Швецию, он уже находился там, приглашенный играть в турнире. Однако он пренебрег таким счастьем и в начале июля прибыл в Таллин. Многие удивлялись, но Керес исполнил свой высший человеческий долг: он вернулся, чтобы спасти от войны жену и детей – двухлетнего сына и годовалую дочь. Это поняли шведы, писавшие: «Его игра в турнире была лишена обычного блеска. Он был явно потрясен происходящим с его домом и семьей».

Немцы пытались уговорить Кереса уехать с ними, предостерегая: «Мы знаем, что вы опять собираетесь в Швецию…» Так и было. Однако отъезд затянулся, за каждое место на корабле шла жестокая борьба (прямо как в Одессе весной 1919 года, когда Алехин так и не смог, в отличие от Бернштейна, попасть на корабль союзников. – С.В.), а Красная Армия стояла уже у ворот Таллина. Эстонское правительство и лидеры движения сопротивления вместе со свитой пытались спастись бегством. Они хотели взять с собой нескольких выдающихся деятелей эстонской культуры, в том числе Кереса. Быстроходные катера должны были прибыть в маленькую приморскую деревушку в ста километрах от Таллина. Однако Судьба распорядилась иначе: катера так и не пришли…

Мария Керес вспоминает, что первые дни после «восстановления советской власти» были довольно тревожными. Но жизнь все же как-то вошла в колею. Бывшие жители Тарту нашли прибежище у знакомых в Таллине. Кое-кто из местных начальников пытался оказать посильную помощь, среди них – присланный из Москвы спортивный лидер, армянин по национальности. Когда вновь открылся шахматный клуб, Кереса приняли туда инструктором с зарплатой 690 рублей (буханка хлеба на черном рынке стоила 50). Потом официальным распоряжением для него в городской газете была открыта шахматная колонка.

Тогда же начались загадочные события, которым даже сейчас не находится разумного объяснения. Решения принимались за закрытыми дверями, и те, кто был как-то связан с этими решениями, могут вспомнить лишь отрывочные факты да противоречивые слухи тех лет. Архивы большей частью всё еще закрыты, тогдашняя пресса хранила молчание, а Керес навсегда унес свою тайну с собой.

Представьте: однажды, поздним вечером последней военной зимы, из Москвы в дом Кересов неожиданно заявляется большой чин НКВД в папахе, хозяин уединяется с ним в отдельной комнате, их беседа длится несколько часов. Опасный гость уходит, и Пауль говорит жене: «Смотри, он даже оставил мне свой номер телефона». И всё.

Это вовсе не означает, что Керес скрыл некий ужасный секрет. Такова была его обычная манера поведения – брать на себя всю ответственность. И позднее, составляя тексты очень важных писем в Москву, он, несмотря на свой плохой русский язык, никогда не обращался за помощью к жене – русской по матери, да еще слависту по образованию. Пусть опасные мужские игры останутся уделом мужчин!

Так что же случилось или могло случиться с осени 44-го по весну 45-го?

Уже в октябре Кереса насильственно, под предлогом проверки паспорта, доставили в НКВД. Этот случай он сам потом частично объяснил: его спутали с однофамильцем, баскетболистом Робертом Кересом, бежавшим вместе с немцами. Ему припомнили также интервью в «Revaler Zeitung». Кое-что можно почерпнуть из одного письма в архиве Кереса (точнее, варианта на эстонском языке) – к председателю Спорткомитета СССР В.Снегову (8.12.1944).

«До меня то и дело доходят слухи о том, будто бы я выступал по радио с антисоветскими речами вскоре после прихода немцев, – пишет Керес. – Я лично не имею представления о таких речах и считаю, что мое имя использовали для пропаганды… Немцы пытались убедить меня в необходимости скорейшей эвакуации в Германию. По этой причине я часто переезжал с места на место со своей семьей – женой и двумя маленькими детьми: во-первых, чтобы избежать назойливых уговоров об эвакуации, а во-вторых, чтобы создать впечатление, будто я намерен покинуть страну… В настоящий момент моя шахматная деятельность прервалась в ущерб моей семье. Как советский гроссмейстер я должен иметь право на какую-то помощь в получении средств к существованию. Из-за моего временного пребывания вне СССР я лишился таковых…

Товарищ Снегов! Я надеюсь своим участием в полуфинале чемпионата СССР в Москве в феврале 1945 года восстановить хорошую шахматную форму и подтвердить, что я вхожу в число сильнейших советских шахматистов. Кроме того, участие в этом турнире поможет мне восстановить дружеские связи с шахматистами из других союзных республик, с которыми я знаком по прошлым турнирам, и я уверен, что общие усилия всех шахматистов будут содействовать дальнейшему прогрессу и процветанию советской шахматной культуры».

Кстати, ответа на это письмо эстонский гроссмейстер так и не получил.

В январе 45-го Кереса вновь вызвали на допрос, на сей раз официально, несмотря на то что у него было воспаление среднего уха: «Не имеет значения!» Этот допрос – очередная «черная дыра». Хотя можно предположить, что вопросы там задавались уже более конкретные.

Историк Март Лаар (в недавнем прошлом премьер-министр Эстонии) отреагировал на одну из моих публикаций по данной теме. Будучи первым, кому удалось проникнуть в спецхраны, он самоуверенно заявил: «Пауль Керес не был активным участником движения сопротивления, однако сочувствовал и помогал ему. Он принадлежал к студенческой организации вместе с легендарным вождем нелегалов Лео Тальгре, который иногда скрывался у него, которому он изготавливал поддельные документы и т.д.»

Мария Керес с негодованием отвергает эту версию. Трудно поверить, чтобы человек, мечтающий о мировой короне, стал подвергать себя таким приключениям! Я тоже больше полагаюсь на «московский вариант» (в текстах Лаара удручающе много мелких ошибок, более того: он не помнит, откуда почерпнул эти сведения). Однако для исследователя не бывает фальшивых документов. Осенью 1994-го, читая материалы КГБ, я должен был положиться на свойственное шахматистам позиционное чутье, чтобы найти в, казалось бы, случайной папке документ, положивший конец всяким домыслам.

Итак, Керес попался в сети как проходящий по делу одного знакомого. Тот был близким помощником Тальгре, помогал ему в строительстве бункера в центральной Эстонии, прятал у себя на работе его радиопередатчик и оружие, изготавливал поддельные документы, оставлял Тальгре ночевать у себя. Когда Кереса вызвали на первый допрос, сотрудники органов, по всей видимости, об этом еще ничего не знали: Тальгре с поддельным паспортом находился тогда у этого знакомого, с пистолетом наготове, но на него не обратили внимания.

Керес, похоже, догадался, кто такой Тальгре: он сказал жене, что «этот человек ни за что не дастся живым» (так и случилось). Керес не испугался, даже узнав, что всю группу захватили, а хозяин квартиры арестован. Как раз тогда он обратился к Снегову за разрешением выступить в московском полуфинале…

Имя гроссмейстера впервые появляется в документах 4 января, в показаниях связного Тальгре: «У меня возникло впечатление, что Керес вполне мог быть человеком Тальгре, потому что он знал о его деятельности». 26 января один из руководителей группы показал: «Керес был хорошим знакомым Тальгре. Я полагаю, что он был вовлечен в его разведывательные операции». 1 февраля два разных следователя допрашивали двух главных на тот момент арестованных специально по поводу Кереса. Самого Пауля допрашивали примерно тогда же. Неудивительно, что «великий молчальник» был нем как могила.

Отставной подполковник Борис Фролов (возможно, единственный ныне живой свидетель из тогдашних органов безопасности) может подтвердить, что начальник следственного отдела эстонского НКГБ майор Якобсон хотел во что бы то ни стало посадить Кереса. 13 апреля, через шесть дней после того как Керес написал свое историческое письмо Молотову, местные органы подготовили список 111 главных врагов советской власти в Эстонии – «активных участников националистического подполья, проводивших активную деятельность, направленную на отторжение Эстонской ССР от Советского Союза и реставрацию буржуазного строя, а также их пособников». Номер 85 в нем получил Пауль Керес: «Шахматист, был связан с Тальгре, перед отступлением немцев из ЭССР намеревался бежать в Швецию, с этой целью выезжал на побережье уезда Ляянемаа». Однако нарком эстонского НКВД Кумм приказал вычеркнуть имя Кереса из списка.

Это совпадает с утверждением гораздо более важного сотрудника органов безопасности, полковника Бориса Вайнштейна, который осенью 1944 года по делам службы встретился с Куммом в Таллине. В конце беседы Кумм попросил его, как председателя Всесоюзной шахматной секции, разрешить Кересу участвовать в чемпионате СССР. Ответ Вайнштейна был предельно ясен: «Есть общая установка – тех, кто во время войны находился на оккупированной территории, в первый послевоенный чемпионат не пускать. А с Кересом ситуация еще сложнее… Если по закону, то ему за сотрудничество с немцами надо 25 лет давать, и вы это знаете не хуже меня. Он же в их турнирах играл, с Алехиным якшался…» («Шахматный вестник» № 8–9, 1993).

По словам тогдашнего спортивного руководителя республики, Керес жаловался ему на то, что Москва продолжает не обращать на него внимания. Этот руководитель попросил совета у зампреда Совнаркома Эстонии, и тот посоветовал обратиться к Молотову, который был известен как шахматный болельщик. 7 апреля 1945 года Керес пишет письмо «тов. В.М.Молотову, Москва, Кремль»:

«Глубокоуважаемый Вячеслав Михайлович!

Оказавшись во время фашистской оккупации во власти немцев на территории Эстонской ССР, я был оторван от советских шахматистов в течение трех с лишним лет. Не будучи в силах отказаться от шахматной игры, я за это время, при оккупантах, принял участие в пяти турнирах. По-видимому, по этой причине Всесоюзный Комитет по делам физкультуры и спорта не считает возможным допустить меня к участию в турнире на первенство СССР, хотя я в 1941 году был признан гроссмейстером СССР по шахматам.

Вполне сознавая свою ошибку, прошу все же принять во внимание сложившиеся для меня в годы оккупации тяжелые обстоятельства. Мне очень хочется быть восстановленным в правах высококвалифицированного советского шахматиста и доказать на деле, что я в состоянии с честью выполнять обязанности, связанные с почетным званием советского гроссмейстера. Со своей стороны хочу приложить все старания к тому, чтобы мое участие в шахматных турнирах СССР шло бы на пользу всему Советскому Союзу. Хочу также посвятить все силы на поднятие уровня шахматной культуры в Эстонской ССР.

Прошу Вас, Вячеслав Михайлович, помочь мне стать опять полноправным членом советской шахматной семьи».

Неизвестно, кто написал это письмо (как обычно, дома Керес не обмолвился об этом ни словом). Думаю, что сделал это сам Керес, невзирая на свой плохой русский язык, при помощи словаря (в оригинале есть грамматические ошибки). На мое счастье, Мария Керес нашла копию письма среди прочих бумаг.

Ответа Керес, конечно, не получил. Но в конце апреля его вызвали для беседы к партийному руководителю Эстонии. Николай Каротамм был настоящим сталинистом, но стремился поддерживать национальные кадры. До того момента он не имел никаких контактов с шахматами, но сразу стал покровителем Кереса, решая порученное ему Москвой дело как свое собственное (он поддерживал гроссмейстера до самого своего падения в 1950 году). Первую попытку он предпринял уже в мае. Керес был в деревне недалеко от Таллина, когда к нему приехал курьер от Каротамма: быстрее в Москву, на чемпионат СССР! Однако путешествие Кереса прервалось в Таллине: для Москвы он по-прежнему находился «в карантине».

Я тщетно искал в архивах компартии Эстонии хоть какие-то следы дальнейшей судьбы письма к Молотову. Могу сослаться лишь на воспоминания Юрия Авербаха, которому тогдашний председатель Спорткомитета СССР Николай Романов, уже будучи на пенсии, рассказал: «В начале лета 1945 года я был вызван к Молотову. У него в кабинете находился В.Абакумов – министр госбезопасности. Выслушав обе стороны (а Абакумов был настроен против Кереса), Молотов неожиданно спросил: "Если бы Керес остался в Швеции, он жил бы лучше, чем здесь?” И после паузы, не дожидаясь ответа, подвел черту: "Всё, вопрос решен. Пусть Керес играет!”».

Прекрасный рассказ, но хотя бы один документ был бы более убедителен.

Немаловажно узнать, когда Керес впервые вновь оказался в Москве. Мария Керес считает, что это случилось только в конце года. Но в американском журнале «Chess Review» (ноябрь 1945) говорится: «Согласно советской газете «Правда», в августе Керес посетил Москву». Я искал ту заметку в «Правде» или отчет о его поездке в архивах эстонского Спорткомитета, но всё впустую. Однако достоверно известно, что Керес вместе с женой был в Москве 15 декабря и присутствовал на заседании шахматной секции ВОКС (Всесоюзное общество культурной связи с заграницей. – С.В.). Более того, он дал сеанс и выступил с лекцией по теории, заполнил при помощи жены выездную анкету и нанес визит Ботвиннику по приглашению последнего. Мария Керес вспоминает: «Котлеты были вкусные, а Ботвинник очень мил – он всегда хорошо относился ко мне. Когда зашла речь об Алехине, он сказал, что такому человеку ни за что не подал бы руку. Он явно намекал на Пауля».

Но именно Ботвинник очень скоро протянул руку Алехину, вызвав его на матч за мировое первенство. Тут важно бы узнать, что за решения принимались тогда в Москве за кулисами официальных встреч и обедов. А также: обсуждался ли закрытый тренировочный матч между Ботвинником и Кересом, сведения о чем всплыли только сейчас («Chess Herald» № 1, 1994)?

В марте 46-го Керес неожиданно едет в Тбилиси. В открытом чемпионате Грузии ожидалось участие нескольких гроссмейстеров из Москвы, но приехал только Микенас из Литвы. Керес пробыл в Грузии более месяца.

В июне его включили в сборную СССР на вторую доску (1. Ботвинник) на радиоматч с командой Англии. Кажется, Керес полностью восстановлен в правах. Не тут-то было! В августе его не пускают на турнир в Гронингене, хотя он, похоже, до последнего момента не терял надежду. Случилось так, что Пауль прочитал сообщение ТАСС об отъезде советских участников в моем присутствии. Он не сказал ни слова, но выражение его лица было более чем красноречивым. Пока мы сидели, он чертил что-то на листке бумаги. Когда он ушел, я взглянул на этот листок: он весь был исписан словом «kurat» («черт»)!

В сентябре он играл в Москве в матче СССР – США и принимал участие в переговорах о будущем чемпионате мира, подписав соответствующее соглашение. Уж теперь-то, казалось, все неприятности позади…

Однако в начале 47-го в Ленинграде, на чемпионате СССР, группа участников вдруг выступила с жалобой, в которой Кереса вновь называли фашистом. Этот не укладывающийся в голове факт подтвердил тогдашний член бюро компартии Эстонии, добавив: Кересу помог Ленинградский горком. В 1982 году и Михаил Юдович подтвердил мне: да, была такая жалоба… Или, например, история с его первой послевоенной поездкой за границу – в 1947 году в Англию, после отказа Ботвинника возглавить советскую команду. До последнего момента не умолкали правительственные телефоны в Таллине: а нет ли у местных «органов» возражений по поводу выезда Кереса? Министр Кумм быстро обзвонил всех своих помощников и ответил: «Нет!»

И, наконец, моя беседа с Ботвинником в 1990 году. Я начал с вопроса:

– Что вы можете сказать по поводу заявлений, что тогда вы заступились за Кереса?

Ботвинник засмеялся:

– Года четыре назад в одном немецком шахматном журнале появилось интервью Карпова. Мы тогда не контактировали, и Карпов был зол на меня. Он сказал, что после войны Кереса не выпускали на турниры, а Ботвинник требовал, чтобы его посадили. Журналист добавил, что встречался с Кересом и расспрашивал его об этом периоде. Керес намекнул, что ему помог я. В заключение журналист написал: Карпов должен доказать, что Ботвинник преследовал Кереса, иначе он – бесчестный человек…

Однажды Керес, проходя мимо здания КГБ на Лубянке, сказал жене: «Интересно, что там у них написано обо мне?» Наверное, там есть что-то неприятное и неинтересное, но, несмотря на всё это, досье Кереса следует открыть. Этого требует честь и достоинство – и его, и Ботвинника, честь и достоинство шахматного мира. В конце концов, знание лучше, чем продолжающаяся секретность, дающая повод для самых различных предположений.

ЭПИЛОГ

Статья была уже закончена, когда в архивах эстонского КГБ мне удалось найти ответ на вопрос Кереса. В его личном деле много справок, донесений агентов и установок (все, естественно, под грифом «Секретно»). Приведу выдержки лишь из одного документа – «Справки по материалам выездного дела № 1417 и ДОП № 784, том II, хранящихся в 10 отделении и I отделе Комитета, на КЕРЕСА Пауля Петровича» (11.03.1971):

«…По данным ПГУ, П.Кересу в 1945 году (1947-м! – С.В.) в Лондоне неизвестные лица дважды вручали письма, содержание которых осталось невыясненным. В 1948 году в Голландии встречался с немецком шахматистом Шмидтом Паулем, сбежавшим в Германию в 1939 году, а также с шахматистом Вудом (напомню, издатель журнала «Chess». – С.В.), подозреваемым в причастности к английским разведорганам…

В 1968 году П.Керес давал объяснение в ЦК КПЭ в связи с тем, что, будучи в Чехословакии, посетил Пахмана на его квартире. На встрече присутствовал Затопек (знаменитый чешский легкоатлет. – С.В.). Пахман и Затопек враждебно настроены к СССР. Пахман арестован в Чехословакии по политическим мотивам.

Как известный шахматист, П.Керес неоднократно выезжал в капиталистические и социалистические страны. В 1970 году решением Комиссии ЦК КПЭ ему было отказано в выезде в ФРГ в частном порядке по приглашению знакомого…

По данным I отдела КГБ при СМ ЭССР, Керес Пауль в 1945–1952 гг. разрабатывался по делу-формуляру. Основанием для заведения дела послужили официальные и агентурные материалы, свидетельствовавшие о том, что он, оставшись на оккупированной немцами территории ЭССР, осенью 1941 года (в марте 1942-го! – С.В.) дал сотрудникам газеты «Ревалер Цейтунг» интервью, в котором резко критиковал советский строй. Кроме того, якобы оказывал содействие руководителям подпольного эстонского национального комитета и принимал участие в их сборищах.

Проверкой, произведенной I отделом Комитета в декабре 1945 года, было установлено, что Керес, рассказывая о своих впечатлениях о поездке в СССР сотруднику газеты «Ревалер Цейтунг», указал, что жизненный уровень рабочих в СССР ниже, чем в буржуазной Эстонии и Германии. Содержащиеся же в статье враждебные по отношению к СССР измышления являются вымыслом самого корреспондента. Было также выяснено, что некоторые руководители эстонского национального комитета являлись старыми знакомыми Кереса, о враждебной деятельности которых ему известно не было.

Полученными в ходе дальнейшей проверки материалами Керес характеризовался положительно. В связи с этим дело-формуляр на него было сдано в 1952 году в архив, а в 1960 году, во время пересмотра, уничтожено со снятием объекта с оперативного учета.

Агенту 2 отдела «Петрову» Керес говорил, что во время его первых поездок за границу многие неизвестные лица, в том числе и эстонские эмигранты, искали с ним встречи и пытались его обрабатывать, однако в последнее время его больше не беспокоят.

В 1958 году КГБ Эстонии проводил работу по Кересу в плане склонения его к сотрудничеству с нашими органами. Во время беседы оперработника с Кересом он рассказал, что, будучи за границей на соревнованиях, его однажды склоняли к измене Родине. Керес рассказал также о фактах распространения среди советской делегации антисоветской литературы. В процессе этой беседы выяснилось, что Керес не имеет желания активно сотрудничать с органами КГБ, но согласен поддерживать с органами контакт. В последующем, встречаясь изредка с нашим оперработником, Керес охотно рассказывал об обстоятельствах его новых выездов за границу и о своих связях. У оперработника сложилось впечатление, что Керес был с ним откровенен…»

Но, как известно, доверяй, но проверяй! Резолюция на справке гласит: «В связи с постоянными выездами Кереса за кордон и наличием у него там обширных связей, а также с учетом имеющихся у нас данных, необходимо: а) проверить все связи "К” (в том числе и те, с которыми переписывается) по учетам ПГУ; б) после этого подготовить письмо с просьбой ориентировать агентуру Центра на изучение "К” за границей». А вот и финальная точка в нашей истории: за общенациональными похоронами Кереса в 1975 году наблюдали пять полковников КГБ!