Форма входа

Старая форма входа

Поиск

Нарва

Статистика

Каталог статей

Главная » Статьи » Дела давно минувших дней » Это было давно

Всеволод Кочетов. Улицы и траншеи. Записи военных лет

Видно, что старушка-Нарва современных жителей не любит, хотя, откровенно сказать, и любить-то их не за что; скажите: зачем они ломают старые дома, а взамен их строят новые, современной моды, зачем они окош- ки пробивают в сажень величиной, и туда зеркальные стекла вставляют, зачем уничтожают старые детали, не умея воссоздать взамен их новые, старым равноцен- ные, - да разве перенесешь все эти зачем?» . Архитектор А.П. Аплаксин. Опубликованные ниже строки о пребывании автора в Нарве в августе 1941 г. впервые были напечатаны в 1965 г. Основой послужили записи, вероятно, середины июля-начала августа 1941 г., когда он в качестве военкора газеты "Ленинградская правда" за это время проехал вдоль линии фронта, побывав в Нарве, Кингисеппе и на других участках фронта. Линия соприкосновения проходила тогда западнее и южнее Нарвы в сторону Кингисеппа и от него еще южнее по р. Луге к д. Поречье и п. Ивановское и далее через Большой Сабск к г. Луге. Она не была сплошной и непрерывной ввиду того, что местность изобиловала заболоченными труднопроходимыми лесами. Немцы, встретив упорное сопротивление советских войск на неприступном Лужском узле обороны (знаменитый "Лужский рубеж"), стали искать пути его обхода. Чтобы продолжить застопорившееся наступление на Ленинград, они отправили на север, вниз по течению р. Луги, передовую войсковую группу, которая сумела захватить 2 правобережных плацдарма, сначала в Большом Сабске и затем в Поречье-Ивановском, где одним из диверсионных подразделений полка спецназначения "Бранденбург 800" были захвачены и удерживались до подхода основных сил передовой войсковой группы 2 целых моста через р. Лугу. Немцы называли эти плацдармы воротами к С-Петербургу. С этого момента началось планирование немецкого наступления с ударами отсюда в двух направлениях: один на Ленинград, другой на север, восточнее Кингисеппского укрепрайона (21-й УР) и далее к Финскому заливу. Успех этой операции позволил бы запереть в очередном котле защищающие северную Эстонию и район Нарвы части 8-й Армии, не дав им отойти к Ленинграду. С 8 августа 1941 г. созданная на плацдармах ударная группировка начала реализацию этих планов. Но немыслимыми героическими усилиями советских кадровых частей и наспех собранных и практически необученных дивизий народного ополчения Ленинграда в условиях значительной недокомлектации личным составом и вооружениями, ценой бесчисленных жертв, которыми оплачивались зачастую непрофессиональные решения и грубые ошибки советского командования, в очередной раз исполнение немецких планов все-таки было сорвано. (У некоторых историков, занимающихся изучением ВОВ, есть и иной взгляд на качество формирования дивизий народного ополчения: дивизии, по их мнению, были укомплектованы личным составом из идеологически стойких сознательных квалифицированных рабочих ленинградских предприятий, имели вооружение на уровне кадровых дивизий Красной Армии и отличались высокой боеспособностью). О растерянности, "умелом" руководстве советского командования в этих оборонительных боях, и о значимости этих плацдармов говорит тот факт, что в одну из атак на плацдарме в Поречье-Ивановском бойцов поднимал лично(!!!) не командир полка или дивизии, и даже не командарм, а сам маршал Ворошилов в тот момент пока еще главнокомандующий всем Северо-Западным стратегическим направлением, которого в сентябре сменит Жуков. К концу августа 8-я армия с другими частями все-таки смогла выйти из Эстонского полукотла в район Ораниенбаума, где они были в середине сентября все же отрезаны от основных сил, оборонявших Ленинград, и окружены. Несмотря на это, группировка на позициях, готовившихся еще с июля-августа, закрепилась на значительном протяжении побережья Финского залива (65 км), и, создав устойчивую оборону, образовала плацдарм - Ораниенбаумский пятачок, выстоявший при поддержке кораблей Балтийского флота и мощных артиллерийских батарей берегового форта Красная горка (кстати по некоторым сведениям ширина плацдарма во многом и была обусловлена дальностью стрельбы крупнокалиберных орудий форта) в тылу врага 29 месяцев и сыгравший очень важную роль в снятии блокады Ленинграда в январе 1944 года. Конечно, воспоминания написаны человеком, сознание которого пронизано советской идеологией. Но каждый, кто прочитает эти воспоминания, найдёт в них описание фактов и событий, а выделить для себя может те, что ближе ему в его представлениях о той войне и о противоборствующих сторонах. Автор честно пишет - я расскажу только о ней, о нашей войне... Собрание сочинений в шести томах Том 6 Последний маршрут по Прибалтике сложился у меня так, что в числе множества других городов и селений он захватывал и Нарву, живописный древний городок Советской Эстонии. Я постоял над вьющей водовороты и водоворотики студеной Наровой, которая отделяет город Нарву от Ивангорода, походил среди руин средневековой крепости, поразглядывал расщепленную бомбовыми ударами каменную башню неимоверной вышины и зашел в конце концов в местный музей — небольшой домик на пустынном, заросшем травой крепостном дворе. В одной из витрин музея был развернут номер «Известий Нарвского Совета» от 24 января 1918 года. На желтой, хрупкой от времени бумаге старой газеты отпечатали когда-то образец удивительного документа под названием «Билет принятого в Красную Гвардию». На обороте билета одна за другой шли строгие и непреклонные «Заповеди красногвардейца»: «1. Все за одного, один за всех! 2. Будь на страже революции. 3. Будь всегда готов выступить против контрреволюции. 4. Помни революционную дисциплину. 5. Долой буржуазию! 6. Долой пьянство! 7. Посещай все занятия красногвардейцев: и культурно-просветительные и военные. 8. Береги оружие! 9. Не играй с оружием. 10. За потерю оружия ответишь. 11. Употребляй оружие на защиту Рабочего и Крестьянского правительства и по приказу Штаба Красной Гвардии. 12. Не прибегай к самосудам». Документ этот нес на себе огненные черты того времени, когда под Псковом и Нарвой в боях с немецкими частями рождалась наша советская Красная Армия. Но, читая его, я вспоминал совсем иное время — значительно более позднее. Отчетливо вставали в памяти августовские дни 1941 года. Именно тогда, в том первом военном августе, пришлось мне впервые услышать об этих двенадцати заповедях первых советских солдат. И как бы по велению таинственных, незримых сил на музейной стене, под квадратом зеленоватого стекла, перед моими глазами возникло знакомое лицо того, кто читал их в ту пору мне голосом ровным, спокойным, голосом человека, готового к любым испытаниям. Фотографический портрет его был обведен траурной черной каймой, и пояснение под снимком свидетельствовало о том, что секретарь Нарвского городского комитета КП (б) Эстонии А. Па́ук погиб в дни Великой Отечественной войны советского народа против гитлеровской Германии. Память ярко вычеканила картины минувших лет. Я сел в машину и отправился по дороге на Кингисепп, побывал на станции Веймарн, в больших и малых селениях Ленинградской области: Ополье, Поречье, Муравейно, Бегуницы и Лялицы, под Котлами и в Копорье, под Ропшей и в бывшем Ораниенбауме, — и, начатая образом павшего в боях эстонского коммуниста Па́ука, потянулась из прошлого длинная цепь героев — такой ли уж давней? — войны. В огне, в пожарах, в орудийном реве, в блокадных ледяных ночах вновь вставала и вся так тяжко прогремевшая война, один ее день за другим, одна неделя за неделей, месяц за месяцем… Это была моя война. Потому что у каждого, кто участвовал в ней, она была именно своя, много ли, мало, но отличавшаяся от войны другого. Для тех, кто вступил в войну с первых ее грозных дней, она была предельным испытанием сил и всего нашего общества и отдельного человека, была вереницей нежданных и потому особенно горьких поражений, отступлений, разочарований, крушений. Но зато явилась и тем огнем, в котором прошла закалку сталь, в конечном счете принесшая всеискупающую радость великой победы. Эта радость оказалась тем большей, чем труднее был путь до нее. Может быть, они не слишком «объективны», уже немолодые сегодня люди, честно и мужественно прошедшие войну от первого ее дня до последнего? Они вышли из нее с твердым сознанием того, что партия мудро руководила советским народом в этой страшной битве против гитлеровского фашизма; что жертвы войны не были напрасными; что не трусы, не бездарности и не стяжатели составляли двухсотмиллионную армию советских людей и на фронте и в тылу, а герои, беззаветные сыны и дочери великого народа. Может быть, иначе надо судить о минувшем; может быть, надо судить о нем так, как судят, скажем, иной раз те, мимо кого военные тяготы год за годом проносились стороной? Может быть, для пущей «объективности» в каждом вчерашнем командире надо видеть сегодня живоглота, посылавшего людей на нелепую, напрасную смерть? Может быть, в каждом политработнике следует непременно искать тупицу, начетчика, цитатчика? Может быть, надо полагать, что не фронтовая дружба цементировала людей в боях и в походах и что, может быть, даже и не было вовсе такой дружбы, а было, мол, одно необоримое стремление: пусть погибнешь ты, лишь бы мне еще пожилось, погулялось на свете? Может быть, может быть… Война, повторяю, у каждого была своя. И, собрав старые дневниковые записи, вытащив из полевых облезлых сумок корреспондентские блокноты тех, пожалуй, и правда уже довольно давних военных лет, я расскажу только о ней, о нашей войне, о войне моих товарищей по Ленинградскому фронту, о войне солдат и офицеров, с которыми пережил тяжелые дни, о войне ленинградских журналистов, надевших в ту пору серые солдатские шинели. Иные из них, отстаивая родной город, пали смертью солдат. Но большинство живет и по-прежнему увлеченно работает в печати; и если та война, о которой я хочу рассказать, окажется уж очень субъективной, отличной от войны, которую прошли они, от нашей общей большой войны, они, конечно же, не постесняются со всей откровенностью сказать мне об этом. ... 8 Мыза Лилиенбахи, на северо-восточной окраине Нарвы, в пригороде, который называется Янилинн. Когда-то это был не Янилинн, а Ивангород — крепость, воздвигнутая русскими на правом берегу Наровы, против древней шведской крепости. Они и сейчас, этим жарким летним днем 1941 года, стоят, две седые стены с башнями, на крутых берегах стремительно бегущей между ними реки. Замшелые кладки из дикого серого камня. Валы, рвы, узкие бойницы. Мыза Лилиенбахи — в прошлом чье-то имение. Старые, приземистые здания, старые липы и тополя, старью ивы. В цементных бункерах для картофеля и турнепса — штабные учреждения стрелкового полка. В сырой сумрак уходят сплетения телефонных проводов. Мы сидим на воле, на солнце, на затравелом, задернелом покрытии одного из таких бункеров, под ветвями лип. Вдали — нарвские башни и острые готические крыши. С нами седеющий подполковник, командир полка, и бледнолицый, светловолосый, голубоглазый эстонец Па́ук, секретарь Нарвского городского комитета КП(б) Эстонии. Па́ук приехал в полк, чтобы сориентироваться в обстановке, выяснить, как и что будет с Нарвой, перейдем ли мы в наступление, отбросим ли немцев от города или немцы могут ворваться в город. Партийный актив наготове, вооружен, он хоть сейчас может уйти в подполье, начать партизанскую борьбу. Но хотелось бы знать более определенно перспективы на ближайшие дни. Над железнодорожной станцией, над городским вокзалом, над путями, забитыми товарными составами, с грохотом рвутся в воздухе тяжелые бризантные снаряды. Желтоватые зловещие дымы долго стоят в голубом небе. Немцы под самой Нарвой. Они уже заняли Кренгольм с его знаменитой текстильной фабрикой, которая известна под названием «Кренгольмской мануфактуры». А далеко на западе все еще держится столица Советской Эстонии — Таллин. По лесам и болотам ползут, сражаясь, сдерживая врага, истрепанные части 8-й армии. Положение путаное, неясное. Подполковник под вопрошающим взглядом руководителя нарвских большевиков только разводит руками. А бризантные «чемоданы» все рвутся. Жалобно воют раненые паровозы. Черный дым катится от станции к реке тугими клубами. Что-то уже горит. Где-то за рекой, на подступах к Нарве, как нам известно, сражаются подразделения наших пограничников. — Я поеду, — говорит Па́ук, пожимая всем руки. — А вас, товарищи корреспонденты, — обращается он к нам, — приглашаю к себе в горком. Мы сейчас в ратуше. Приезжайте, пожалуйста. Он поправляет на боку кобуру с новеньким кольтом крупного калибра, садится в «эмку» и уезжает. Подполковник смотрит ему вслед и, как бы извиняясь, говорит нам: — Ну, что поделаешь? Что ему скажешь? Война же. А на войне бывает всякое. Через некоторое время и мы едем той дорогой, по которой укатил Па́ук. Выезжаем на шоссе возле кладбища. Остановив машину, ходим, смотрим отлично содержащиеся могилы с красивыми памятниками. Через кладбище выбираемся на берег Наровы возле железнодорожного моста. Прямо на мост, ревя, пикирует немецкий бомбардировщик Ю-87. Он кидает две бомбы, и обе рвутся в воде. Мост стоит. Заходит второй Ю-87. Снова истошный рев, снова две бомбы. И снова мост стоит. Зенитные пушки открывают шквал огня навстречу третьему «юнкерсу». Из траншей, из окопчиков на берегу бьют десятки винтовочных стволов. Эта стрельба из винтовок, из автоматов — всего лишь легонькое потрескивание в обвалах бомбового и пушечного грохота. Третий Ю-87 так и несется до воды, не выходя из атакующего пике. Он вламывается в воду возле моста, и его дюралевые лоскутья взлетают кверху вместе с водяным взрывным столбом. Восторженное «ура» катится вдоль берега, подкидываются в воздух пилотки и фуражки. Удивительно это чувство радости, восторга, азарта, когда видишь побитого врага. То «общечеловеческое», которое пропагандируется и изображается западными писателями, летописцами первой мировой войны, в таких случаях перестает действовать. Нет, в тех двух или трех летчиках, которые только что нырнули в Нарову на своем пикировщике, не хочешь и не можешь видеть людей, человеков. Не хочешь думать, что у них есть родители, жены, дети… На днях в одной из частей мы с Михалевым рассматривали немецкий журнал для солдат, красочный, весь в картинках, который называется «Сигнал». Четыре страницы в нем, с цветными фотографиями, посвящены были «жизни и деятельности» доктора Гиммлера. Да-да, гестаповец Гиммлер, палач, убийца, истязатель, тюремщик, — представьте себе, доктор! Доктор чуть ли не искусствоведческих наук. Среди десятков картинок о нем была и такая: «доктор» изображен за своим любимым, тихим, домашним занятием. Он подклеивает отбитые ручки и ножки старинным фарфоровым фигуркам. Я смотрел на этого благообразного «доктора», окруженного добропорядочной немецкой семьей, воспитанной в духе традиционных трех «К» — кюхе, киндер, кирхе, — но видел горы голов, отрубленных по приказу этого «искусствоведа», переломанные руки и ноги, моря пролитой им человеческой крови. Нет, мы против того «общечеловеческого», которое ослабляет бдительность, приводит к тому, что верх берут негодяи, отчего в конце концов страдают люди, много людей, целые народы. Пока есть классы, пропаганда «общечеловеческого», как хотят его представить на Западе, нужна классу эксплуататоров для размягчения воли тех, кого они эксплуатируют или кого хотят поглотить, уничтожить. Те, на только что сбитом Ю-87, были не люди. Они были нашими врагами. И мы радуемся их гибели. Жестоко, по верно древнее: «Труп врага хорошо пахнет». Видя, как булькнул в воду один из их стаи, остальные немецкие самолеты — их было десятка полтора — рассыпались веером и повернули на свой Запад. Мы возвратились к машине, не спеша объехали чистые улочки Янилинна, зашли в две-три эстонские лавочки, хозяева которых — каждый для своих постоянных покупателей — содержит их как крохотные универмаги, торгуя всем необходимым в повседневной жизни — от свежей французской булочки, совсем теплой, мягкой, до запасных ламп к радиоприемникам и принадлежностей для рыбной ловли; купили по огромному тюбику зубной пасты «Хлородонт» и отправились через мост в Нарву мимо нависших над городом хмурых крепостей. Город Нарва — точно музей средневековой архитектуры. Строгие, тщательно сохраненные в своей первозданности дома далеких суровых эпох. Все подлинное, не испорченное модернизацией или стилизацией — кровли, карнизы, окна, портики. Узкие кривые улицы. Но чистейшие, без единой мусоринки, без пылинки. Многочисленные кафе, рестораны, харчевни пусты. Официанты смотрят без дела на улицу сквозь хорошо протертые стекла витрин и окон. А в нескольких километрах отсюда — враг. Враг кровожадный, безжалостный. Над вокзалом только-только умолкли разрывы снарядов. «Как тут, что? — думаешь. — Есть, наверное, и такие, которые ждут немцев, ждут падения Советской власти. Вытаскивают из подполья винтовки выпуска 1916 года, старые царские наганы. Многотысячную эмиграцию выбросили за Чудское озеро и за Нарову волны революции; сто пятьдесят тысяч насчитывала ушедшая в Эстонию армия Юденича. За двадцать с лишним лет мельница жизни основательно перемолола эти толпы. Но немало, наверно, и осталось?» Хотелось бы заглянуть в души, в мысли и этих седоватых официантов, и этих прохожих в заломленных синих фуражках с лакированными козырьками… В ратуше мы нашли тех, в чьи души можно было не заглядывать. Их души и так были открыты. В большом зале, под темными средневековыми сводами, прямо на полу раскинуто несколько десятков матрацев. Всюду домашний скарб, одежда, винтовки, диски для автоматов. На казарменном положении весь горком и многие из партийного актива. Нас встретил Па́ук. — Хочу вам показать, — сказал он, — наши правила подпольного бойца. Мы набросали несколько пунктов. Мы поинтересовались старыми уставами, даже и теми, которые были в гражданскую войну. Нашли кое-что в архивах. Он стал читать нам из правил «Принятых в Красную Гвардию», составленных в 1918 году: «1. Все за одного, один за всех! 2. Будь на страже революции…» И так подряд двенадцать пунктов. — Многое, конечно, устарело. Мы думаем, надо начать вот с чего… Удар тяжелого снаряда перед входом в ратушу прервал Па́ука. Посыпались стекла, кто-то страшно закричал. Мы все бросились на крик. Второй удар сотряс здание с другой стороны. Запах взрывчатки вместе с дымом пронесся по комнатам и коридорам ратуши. Мужчины с такими же кольтами в кобурах, как и у секретаря горкома, светловолосые женщины в брюках, в курточках, перетянутых ремнями, куда-то уходили группами. — Пора действовать, — сказал Па́ук. — Я рад, что вы побывали у нас. Это похоже на то, как было в России когда-то? Он повел рукой вокруг, и мы вновь увидели непривычную военную обстановку в горкоме партии Нарвы. Но так ли, подумалось, было в те времена, когда кто-то написал ныне знаменитые слова на дверях: «Райком закрыт, все у шли на фронт»? — Не знаю, — добавил Па́ук, — что ждет нас завтра, но сегодня мы уходим на фронт, будем сражаться рядом с Красной Армией. Фронт ревел, когда мы возвращались в штаб 191-й дивизии. По всем дорогам хлестала снарядами разных калибров немецкая артиллерия. Наша била в ответ. Загорались, дымили деревни. На бреющих высотах проносились, стуча пулеметами, «мессершмитты». Шла война. Возле деревни Дубровка поперек дороги стояла легковая машина иностранной марки светло-песочного цвета. Ее прошило пулеметными очередями с самолета. Вокруг машины толпилось человек двадцать с остановившихся на обочинах грузовиков и автофургонов. Мы тоже вышли из нашего «козлика». В светло-песочной машине было двое мертвых в пограничных зеленых фуражках: шофер, завалившийся за рулем, и на заднем сиденье — молодой капитан. В крови были их выцветшие бумажные гимнастерки. Кровь капала на горячий асфальт сквозь щель из-под автомобильной дверцы. Светился зеленый глазок радиоприемника, и что-то бесстрастное, с длинными раскатистыми «р» говорил, как мы поняли — по-фински, — диктор из Хельсинки. — Какого черта! — рявкнул вдруг взбешенный подполковник, выскакивая из подкатившей, обтянутой маскировочной сетью «эмки». — Жить надоело? По местам, и чтоб тут ни одной машины не было!.. Через минуту стрелять буду! — Он отогнул рукав гимнастерки и, глядя на часы, стал расстегивать кобуру. Шоссе опустело. Отъехав с полкилометра, мы остановились. Энергичный подполковник с помощью не то веревок, не то троса пытался взять светло-песочный автомобильчик на буксир[1]. ... Примечание [1]. После опубликования этой главы в журнале «Октябрь» я получил письмо от москвича, полковника запаса Василия Ивановича Новикова: «У вас есть эпизод с легковой машиной. Действительно, я был капитаном пограничных войск, ездил на трофейном «опель-кадете». Я ехал тогда по дороге Нарва — Кингисепп, и два «мессершмитта» сделали над нами несколько заходов. Когда они удалились, шофер Ершов был мертв, а я ранен в голову; в машине оказалось более ста пробоин».
Категория: Это было давно \| Добавил: misha (16.03.2017)

Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация | Вход ]